Самое трудное в любом процессе — это начать.
Это касается писательства, когда выбрать первую строку нового романа кажется невозможным. Это касается и более простых вещей, например уборки. Нужно какое-то время, чтобы собраться с силами и определить для себя, с чего начать.
Генри потребовалось несколько месяцев, чтобы поддаться уговорам жены и начать разгром на чердаке их дома. Он не был особенно ленив, да и сделать Маргарет приятное считал за честь. Просто хотелось немного отдохнуть после основного ремонта, в проведении которого он лично принимал участие.
Дом был старым, хотя и сделанным на совесть. Больше десяти лет в нём жили старики, а последние годы он стоял в запустении. Немудрено, что менять пришлось практически всё.
За год Фойгели вывезли старую мебель, за исключением крепкого дубового гарнитура в столовой, который ещё их, пожалуй, переживёт. Они сменили обои, полностью переделали кухню и ванные комнаты, коих было две — по одной на этаж. Качественный паркетный пол заново покрыли лаком, а лестницу и подвал отремонтировали.
Теперь дом изнутри было почти и не узнать. Куда более светлый, он постоянно полнился приятными мелочами, которые добавляли семейного уюта. Генри посмеивался, что столько предметов обихода дом ещё никогда не видел. Его дед, Давид, живший здесь долгое время перед смертью, был приверженцем какого-то аскетизма. Ничего лишнего, даже фотографий на стенах никогда не висело.
Всё это отняло много времени, сил и, конечно же, денег. Зато теперь Фойгели могли дышать спокойно, избавившись от «пыли древности».
И теперь, когда их новый дом стал полностью пригодным для современной семьи, Маргарет захотела собственную лабораторию. Генри её понимал и поддерживал. Сам он не занимался научной деятельностью, но мог представить, как раздражало искать достаточно просторное место для своей работы.
Чердаком Фойгели не пользовались. Давид хранил там много старых вещей, как полагалось порядочному дедушке. Весь этот хлам Генри вывез вместе с мебелью, а домработница вытерла там пыль и вымыла пол. После они закрыли дверь и на чердак больше не возвращались, пока не появилась идея, как можно было с пользой занять свободное пространство.
Как-то Генри пошутил, что там, под крышей, можно было организовать детскую. Они не спешили с детьми, чем огорчали некоторых своих родственников и вызывали удивление у местных старожилов. Но иногда обсуждали своё будущее. И Генри, и Маргарет, нормально относились к детям и даже отчасти хотели совместное потомство, но как-нибудь позже, когда им наскучит текущий этап жизни.
Так шутка переросла в серьёзное обсуждение, и вот решение было принято. Пару месяцев Генри кормил жену обещаниями, что вот-вот и он поднимется наверх, и, наконец, этот день настал. У обоих Фойгелей был выходной, и пока Маргарет готовила им обед, Генри поднялся наверх с узким шпателем и мешком для мусора. Настало время снимать обои.
Верный Герр увязался следом, цокая когтями по деревянным ступеням лестницы. Доберману было пять лет, и он был полноценным членом семьи. Марго подарила мужу щенка на пятилетие свадьбы, зная, с каким теплом тот отзывался о собаке деда, с которой играл в детстве, приезжая в этот самый дом. Чёрного пса назвали Герр Шнайдер. Ничего такого, просто порода была немецкой, да и половина родственников Генри тоже. Немецкий язык оба Фойгеля находили забавным, хотя Маргарет его не знала совсем.
Впоследствии Герр Шнайдер стал просто Герром, иногда Шнаем, иногда Шнапсом. В общем, кличка собаки претерпевала разные изменения, как зачастую бывало, когда хозяева обладали фантазией и крепко любили своего пса.
— Ты тут будешь чихать, — сказал Генри собаке. — И не говори потом, что я тебя не предупреждал.
Сам он завязал нос и рот обыкновенным платком. Доставать специальную строительную маску не имело смысла. Ни с клеем, ни с краской он работать не будет, а от пыли и прочей грязи подойдёт любая тряпка.
Обои поддевались легко, они отходили от стен огромными полотнами. На пол звучно сыпались кусочки старого, ссохшегося клея.
Доберман и впрямь скоро стал чихать. Он бегал туда-сюда, любопытно заглядывая во все углы неизведанного помещения, и даже поднимался на задние лапы, чтобы заглянуть в окно. Генри открыл оное, чтобы свежий воздух, насытившийся влагой с озера, хоть как-то проветривал помещение.
Вид из окна был просто чудесным. Дом стоял на отшибе, очень хорошо характеризуя Давида, выбравшего жилище подальше от остальных людей. И окно это вело прямиком на океан. Никакого намёка на человека, только чистая природа. Марго здесь будет очень хорошо, когда они приведут помещение в надлежащий вид.
Странно только, что располагалось окно не по центру стены, а как-то сбоку. Но Генри особенно не думал об этом. Он не был архитектором или строителем, чтобы понимать всех тонкостей этого ремесла. Возможно, так было нужно по каким-то особым причинам.
Генри сдирал очередной пласт обоев, когда заметил, что черная шкура Герра стала седой из-за летящей пыли и клея.
— Детка, забери… — крикнул Генри, задрав шейный платок, чтобы тот не приглушал его голоса.
Но не договорил. Что-то отвлекло его внимание. И этим чем-то была отчётливо видимая щель на стене, оказавшаяся под обоями.
— …собаку, — пробормотал уже под нос Генри.
Поддевая острым шпателем остатки бумажных обоев, мужчина быстро расчистил кусок стены, в которой обнаружилась самая настоящая дверь. Без ручки, лишь с узкой щёлочкой замочной скважины.
— Хм, — задумчиво выдохнул Генри.
На плане дома на чердаке не было никаких комнат. Чердак был одним сплошным помещением. Но не вела же эта дверь на улицу, в самом деле.

Маргарет оказалась наверху слишком быстро. Видимо, уже поднималась проведать супруга, когда тот подал голос, позвав её.
Герр моментально метнулся к женщине, ткнув руку, ещё пахнущую вкусными продуктами, мокрым носом. Энергии у него было хоть отбавляй. Жаль помогать с ремонтом он не мог — лапки не позволяли.
— Не было, — подтвердил и без того очевидные слова жены Генри.
Он толкнул обнаруженную дверь, сначала легонько. Та едва заметно покачнулась, щёлкая закрытым замком. Генри толкнул сильнее, но дверь всё равно не поддалась.
— Стена, чувствуется, тонкая, — скорчив удивлённую физиономию, сообщил Марго муж. — Наверное, дед или кто-то ещё ставили её сами. Видимо, потом та часть комнаты была не нужна, вот и заклеили обоями. Интересно, что там?
Теперь стало очевидно, почему единственное чердачное окно располагалось не по центру стены. Оно было ровно посередине, только часть помещения была отделена. Это показалось Генри немного странным, но ничего очень уж удивительного.
Наверняка, они найдут там какие-нибудь консервные банки — запас на случай новой войны. Люди того поколения были очень подозрительными и предприимчивыми. Тем более те, кто немало пострадал от военных действий.
— Надеюсь, там древний бар. Пыльные бутылки вина, пролежавшие несколько десятков лет, — улыбнулся Генри.
Фойгель ударил дверь плечом, но без нужной сноровки, да и без достаточно приложенной силы, он только ушибся сам. Дверь странно хрустнула, но выдержала.
— Спецназ из твоего мужа так себе, — самокритично отозвался Генри, потирая невольно плечо. — Схожу за монтировкой.
Он быстро спустился вниз, нашёл собранные педантично в сумку инструменты, и вернулся обратно, решительно зажав железяку в руках. В целом, ситуация складывалась более, чем удачной. Значит, у Марго будет больше пространства под лабораторию.
— Снесём стенку, и будут у тебя тут настоящие хоромы, — озвучил свои мысли Генри, вернувшись обратно. — Так…
Он долго и порядком неумело ковырял дверь, пытаясь подцепить замок или попросту раскурочить преграду. Ломать, как говорится, не строить, но, если честно, второе у Генри получалось куда лучше, чем вещи, в которых требовалась грубая физическая сила.
Наконец, загадочная дверь поддалась. С хрустом замок вышел из паза, и из тёмного закутка пахнуло затхлостью. Воздух внутри был сухой и спёртый, а пыли было столько, что Генри и Герр, не сговариваясь, одновременно чихнули.
Будучи не то чтобы смелым, но лишённым предрассудков на счёт бабаек и прочей нечисти, Генри первым шагнул вперёд. На всякий случай он прощупал стену у двери и, к лёгкому удивлению, действительно обнаружил выключатель.
Тугой щелчок, и застенок озарился мутным, желтоватым светом старенькой одинокой лампочки, свисающей с потолка на простом шнуре.
— Ого, да это настоящий кабинет. Из древности, — Генри отошёл в сторону, чтобы Марго тоже могла шагнуть внутрь.
В одном углу стоял письменный стол, на котором покоились какие-то бумаги, стояла настольная лампа и допотопная, но очень красивая печатная машинка, покрытая толстым слоем пыли. В другом углу кресло и узкий, но высокий шкафчик. Там был и граммофон со стопкой виниловых пластинок рядом.
— Как в древность попал, — улыбнулся Генри, чувствуя ностальгическую любовь к деду. — Только зачем закрывать кабинет? Не заметили и случайно заклеили дверь?

Продолжая осматриваться, Генри прошёлся по обнаруженному кабинету. Подошёл к граммофону, сдувая с верхней пластинки серый снег пыли. Рихард Вагнер, очень известный классический композитор. Генри поднял картонную упаковку пластинки, с пару секунд рассматривая, и пожал плечами.
Второй пластинкой оказался сборник немецких песен, популярных в начале двадцатого века. Здесь и «Лили Марлен», и «Эрика», и «Один геллер, один батцен». Что же, в то время все слушали эти песни. Кажется, даже Генри мог припомнить мотив одной из них. Почему бы деду и не слушать то, что было на слуху с детства?
— Да это настоящий раритет, — подтвердил слова жены Генри. — Мне кажется, на граммофон и, тем более, печатную машинку найдутся неплохие покупатели. Если, конечно, ты не захочешь это как-то вписать в интерьер.
Генри усмехнулся, давая понять, что никаких особенных пожеланий насчёт личных вещей деда не имеет. Где-то в глубине души кольнуло что-то, эдакая маленькая еврейская жилка, которой было жаль расставаться с явно значимыми для дедушки предметами интерьера. Но это чувство быстро прошло.
Он был не из тех, кто трясся над памятными вещичками, захламляя свой собственный дом. Пусть коллекционируют те, кому это по нраву. Держать же вещи только ради того, чтобы домработница стирала с них пыль, Генри считал безумством.
Как и почти все врачи, он был атеистом, поэтому и в то, что дед проклянёт его с того света, не верил. Давид был мёртв, и ему было уже всё равно.
Генри подошёл к столу сбоку, чтобы не мешать жене рассматривать всё с таким же интересом, какой проснулся и у него самого. Бумаги, лежащие сверху, кажется, были письмами. Или просто записками, написанными мелким, хотя и очень аккуратным почерком. Давид писал на немецком, поэтому Генри не сразу обратил внимание на эти записи.
Он немного знал немецкий. Довольно хорошо понимал его на слух, догадываясь о словах, которые забывал, по интонации человека или исходя их общего контекста. Наверное, мог сносно отвечать на устную речь. Писать уже, пожалуй, у него бы не получилось. Скорее всего, с помощью словаря Генри бы смог расшифровать все эти записи, но так как дело требовало некоторого времени и усидчивости, он отложил это на потом.
Генри выдвинул верхний ящик стола. В нем грудились всё такие же записи и даже лежал дневник в потрескавшейся кожаной обложке. Чисто из любопытства Генри пролистнул пару страниц. Текст также был на немецком, но писал явно не дед. Этот почерк был не столь опрятным. Некоторые слова смазаны, словно человек писал левой рукой, и наклон у букв был нетипичным, как и некоторое их написание.
В среднем ящике стола Генри нашёл настоящее сокровище. Целую стопку старых чёрно-белых фотографий.
— О, смотри, — окликнул он жену, хотя та и так стояла рядом. — Какие старые фотографии. Вот-вот рассыпятся.
Он осторожно стёр большим пальцем пыль с верхней и улыбнулся. На фотографии в кокетливом и явно шутливом реверансе приседали две молодые девушки. Одна — светленькая, с очень тонкими чертами лица, а вторая — более круглолицая, с густыми локонами тёмных волос. Первая улыбалась робко, явно позируя на камеру. У второй же даже сквозь снимок виднелся характер. Прямой безропотный взгляд, скрашенный разве что миловидной ямочкой на щеке.
— Это моя бабушка Клара, — показал Генри на темноволосую. — Мать моей мамы. У неё было семеро детей, причём только один мальчишка. Но она так девчонок воспитывала, они у неё пикнуть боялись. Всех в кулаке держала.
Генри рассмеялся, переворачивая фотографию. Карандашная неровная надпись гласила: «Кристина и Клара, 1936 год».
— О, а Кристина — это моя бабушка по отцовской линии, — оповестил Генри. — Я её плохо помню, она умерла, когда мне было лет десять. Не знал, что они дружили тогда.

Генри пожал плечами, чуть улыбнувшись под нос и не сводя взгляда со старых снимков. У него и впрямь была огромная семья, члены которой охотно поддерживали связь друг с другом. И историй о прошлом звучало довольно много. Жестокую жизнь в Германии почти не вспоминали, и это было объяснимо — кому охота вспоминать о тяготах? Зато охотно делились рассказами семейными. Как обустраивались на новых местах, кто как кого встретил, какими были свадьбы и многое-многое другое.
— Наверное, это и те фотографии, которые дед сам забрал, и те, которые удалось вывезти другим членам семьи, — предположил Генри.
Вряд ли Давид всегда имел под рукой такую стопку фотокарточек, чтобы схватить их, как предмет первой необходимости, когда пришлось бежать. Вряд ли вообще у Давида были сохраненные карточки, учитывая его пребывание в концлагере. Скорее всего, любящие родственники собирали это годами, чтобы подарить дедушке, который, наверное, больше всего пострадал от гнета гитлеровской Германии.
Генри перелистнул еще пару снимков. В основном это были фотографии женщин — бабушек, Кристины и Клары, а также их детей, теть и дядь самого Генри и его родителей в совсем еще юном возрасте.
Он как раз хотел показать жене очаровательную малышку, которая приходилась Генри матерью в чистеньком белом платье и со смешным недоумением на лице, когда Маргарет сама окликнула супруга. Он взялся за уголок фотографии, всматриваясь в изображение и чуть нахмурился, силясь понять, кто на снимке и что на этом снимке его смущает.
Генри не видел фотографий своего деда в молодости, поэтому не сразу узнал его. Для него Давид всегда был старым дедушкой. Любящим, хотя и достаточно строгим по отношению ко всем, даже детям. Но лицо молодого человека на фотографии однозначно говорило о его принадлежности к роду Фойгелей. Тот же прямой нос, та же линия бровей и та же форма ушей, что и у Генри, и у его отца. Генри не мог отрицать, что он чертовски похож на мужчину на фотографии, только вот никто из родственников Фойгеля в армии не служил.
— Черт, — вдруг протянул Генри, нахмурившись еще сильнее. — Смотри…
Он внезапно с пугающей четкостью осознал, что именно его смущало в данном снимке. Генри поднял руку и указал своей жене на отвороты длинного плаща неизвестного мужчины, а затем — на его фуражку.
— Это же немецкая форма. Знаки отличия СС. Железный крест, все эти нашивки. Что, черт возьми, эта фотография делает здесь?
В глубине души что-то противно шевельнулось, но Генри не мог так сразу признать в этом человеке своего родственника, хотя это было буквально на лицо. Его родственники не служили в армии, и уж тем более в СС.
Генри аккуратно взял фотографию из рук жены и перевернул ее. Женский аккуратный почерк испещрил добрую половину снимка. Сначала Генри обратил внимание на подпись: «Кристина». Его бабушка что-то писала немецкому офицеру? Поэтому его дедушка жил один? Начиналась записка словами: «Дорогой Франц».
— Дорогой Франц, — невольно пробормотал Генри, пытаясь разобраться в написанном далее. — Не понимаю. Кристина пишет что-то… что-то вроде, что передает эту фотографию с сыном. Что нашла ее где-то. Что скучает и ей жаль… Кто этот Франц?
Генри чувствовал, что внутри нарастает своего рода паника. Он вернул фотографию жене, как будто та собиралась продолжать разбираться с таинственным офицером, и начал быстро листать те снимки, которые до сих пор сжимал в руке. Изображения женщин и детей сменились мужчинами в форме. В чертовой форме СС.
— Да что же это… — растерянно пробормотал Генри.
На одной из фотографий он остановился. Уже двое молодых мужчин стояли, приобняв друг друга за плечи и явно веселясь. На лицах были широкие улыбки. Казалось, они вот-вот двинутся и рассмеются в голос. И если Франц оставался до сих пор неузнанным, то дедушку Адольфа Генри признал сразу. Пару раз он видел обоих дедушек вместе — Адольф приезжал к своему старому другу. Они сидели у камина, негромко переговаривались, зачастую на немецком, и смеялись. Так же громко, улыбаясь во все зубы.
Казалось, картинка ожила. Казалось, глаза двух мужчин направили свои взгляды на Генри, и потешались они именно над ним. Лукавый взгляд Адольфа вопрошал: «Что, понял теперь?», а прищур Франца добавлял: «И что ты теперь сделаешь, сопляк?».
Прерывисто вздохнув, Генри перевернул снимок. «Адольф и Франц, 1939 год».

Признаться честно, Генри и сам не слишком хорошо знал историю своей семьи. Рассказывали много и часто, но не так, чтобы можно было собрать всю легенду воедино. Много говорили об ужасах войны и концлагерях, постоянно повторяли, как повезло Давиду сбежать из-под нацистского гнета, но только сейчас Генри понял, что не сможет в хронологическом порядке рассказать, как и что произошло.
Он смотрел на фотографии и силился понять, но понимание так и не приходило. Было очевидно, что дедушка Адольф не все рассказал про свое прошлое. Также было понятно, что он дружил с неким Францем, которому почему-то писала жена Давида. Было даже несколько совместных фотографий Франца и Кристины. Пролистав стопку дальше Генри нашел их снимок с двумя детьми. Неужели дядя и тетя Генри были от другого человека?
Этот ответ напрашивался сам собой, но ведь кузины Генри, как и он сам, приезжали к Давиду. А последний не был похож на человека, который смог бы нянчить чужих детей. У него к своим-то внукам был особый, строгий подход.
— Ничего не понимаю, — наконец, выдохнул Генри и отложил фотографии. Жена предложила заняться письмами, и это показалось разумным. — Да, моя мама — немка, у нее вся семья немцы. А отец, хотя и еврей, никогда не знал иврита или идиша. Его семья тоже росла в Германии, пока их не вынудили сбежать.
Он взял в руки несколько писем, но не мог сосредоточиться на написанном. Мысли все утекали в прошлое, к тому, что рассказывала его семья. Генри пытался связать все известные моменты их биографии с увиденными фотографиями.
— Я уже ни в чем не уверен, — признался супруге Генри в ответ на ее вопросы. — Мне казалось, что про семью мамы рассказывали, что дедушка Адольф и бабушка Клара сбежали, когда война началась. Но это точно он на всех фотографиях. В форме гестапо, черт возьми!
Взяв паузу, чтобы успокоиться, Генри выдохнул.
— Хотя, знаешь, многие в то время не понимали, что на самом деле происходит в стране. Выполняли приказы и все. Может, он просто не хотел, чтобы мы знали, что он был причастен к этому? Это и понятно…
Думать об этом было неприятно, но проще, чем о том, что это был осознанный выбор дедушки Адольфа. Но сейчас почему-то эта сторона не так сильно волновала Генри, чем таинственный Франц с фотографий. Генри знал только одного Франца — своего дядю, младшего брата его матери. Но тот родился спустя шесть лет после окончания войны.
Наконец, Генри опустил взгляд на письма, которые держал в руках. Вытащив одно из конверта, он приготовился разбирать сложные немецкие слова, но так и остановился на первой строчке. «Уважаемый герр Кернер». Нахмурившись, Генри вытащил второе письмо, затем третье и четвертое. Все были адресованы Давиду, но все начинались фразой «Уважаемый герр Кернер». Что за чертовщина?
— У меня такое чувство… — начал Генри, но не закончил фразу. Вместо этого он пробежался взглядом по сухим строкам письма. — Все письма адресованы какому-то Кернеру. Некто пишет, что уважает его и восхищается им. Не понимаю точно, но это приглашение на какую-то встречу. Может, это из еврейского конгресса? Обратного адреса только нет. Но почему они называют его герр Кернер? Это ведь немецкая фамилия.
Казалось, чем глубже Генри продвигался в эту историю, тем меньше у него оставалось понимания, что происходит. Бросив письма на стол, он потер глаза.
— Надо найти мой словарь, — сказал Генри, понимая, что общее представление о написанном ему ничего не дает.
Чтобы немного отвлечься, он прошелся по комнате и подошел к узкому шкафчику. Открыв скрипящую дверцу, Генри увидел внутри лишь один пакет для одежды, аккуратно висящий на вешалке. Изнутри в нос ударил затхлый запах какого-то нафталина.
Почему-то сердце забилось чаще, словно Генри впервые в жизни поймал дурное предчувствие. Он дернул замок и скинул мешок на пол. На плечиках висела идеально выглаженная серая форма. Форма офицера СС.
— Твою мать… — только и смог сказать Генри, а Герр жалобно гавкнул.

Маргарет все воспринимала куда спокойнее своего супруга, и, если честно, Генри был ей за это премного благодарен. Пожалуй, только ее ровный мягкий голос не давал ему свихнуться в этом затхлом тайном помещении от обилия умопомрачительной информации. Этот голос был словно прохладная рука, опускающаяся на разгоряченный лихорадкой лоб. Правда, шок от последней находки Марго перекрыть не смогла, как бы не старалась.
Генри отшатнулся от шкафчика, словно в нем была ядовитая змея. То, что он боялся считать за правду, оказалось ею. Теперь все сложилось, как два и два. Франц Кернер, офицер СС, женатый на его бабушке Кристине, и был тем, кого в их семье обычно называли Давидом. Он не был никаким евреем, он находился по другую сторону баррикад.
— Что же получается? — как-то беспомощно пробормотал Генри, продолжая сверлить взглядом форму. — Если один мой дед из гестапо, а другой мой дед из СС. Я… прямой потомок фашистов? То есть вот этот вот героический эпос про страдающих евреев был враньем? Что еще они скрывали от меня?
Генри покачал головой. Верить в подобное не хотелось. Он так гордился своим дедом, и в дни памяти в школе всегда рассказывал историю, как дедушка со своим другом бежал из концлагеря в конце войны, проведя много лет в мучениях. И получается… что все это бред? Что на самом деле его дед много лет сам пытал евреев?
Конечно, Марго была права — сейчас они ничего сделать не могут и проклинать умерших тоже не имело никакого смысла. Но Генри должен был разобраться во всем этом. Он не хотел отзываться с теплом о том, кто на деле мог оказаться истинным монстром. Или же понять, что был не прав, и Давид, он же Франц, на самом деле ничего особенного не совершил. Такое ведь тоже могло произойти?
Быть может, он был рядовым офицером, не участвовавшим во всякой кошмарной деятельности. Но в любом случае ему пришлось бы скрываться после войны. Их страна проиграла, и в содеянном винили всех, даже тех, кто не знал, что происходит.
— Ты права, — сморгнув наваждение кивнул Генри и вернулся к своей жене. Почему-то даже поворачиваться спиной к этой отвратительной форме было не по себе. — Я позвоню отцу и узнаю у него, знает ли он что-нибудь. Либо он, либо дядя Хайнц передавали от матери одну из фотографий, где они в форме. Значит, должны знать…
Генри обнял свою жену и поцеловал ее в макушку, утыкаясь носом в мягкие волосы на какое-то время. Ему бесконечно повезло с Марго. Она была поистине замечательной женщиной и идеальной супругой.
— Пойдем отсюда, — предложил он. — У меня голова начинает тут болеть. Не каждый день узнаешь, что все оба твоих деда фашисты.
Он попытался пошутить, но усмешка вышла слишком жалкой. Нет, пожалуй, Генри никогда не сможет смеяться над этим. Даже если на деле выяснится, что ни в каких жутких историях, из тех, о которых пишут книги и снимают фильмы, его предки замешаны не были.

Генри был в таком шоке, что слабо понимал, правильно он поступает или нет. Он словно приоткрыл сундук с грязными тайнами и не мог остановиться, пытаясь добраться до самого дна. Понимал краем сознания, что ни к чему хорошему это не приведет, но каждая найденная вещь была не только ужаснее, но и интереснее предыдущей.
Он попытался воззвать к рациональному мышлению. Что будет, если он узнает самую отвратительную правду? Что, если его предки действительно были теми мерзкими фашистами из книг про войну? Генри ничего не сможет изменить, он просто будет жить с этим знанием. Возможно, ему будет только хуже. Но это убеждение не помогало. Генри также понимал, что и жить, специально отгораживаясь от страшной правды не сможет. Любопытство и неизвестность будут толкать его вперед.
— Я не принимаю на свой счет, — уверил он жену. — Просто… я должен это знать. Не уверен, что это хорошая идея, но почему-то чувствую, что должен.
Он и впрямь не мог объяснить свое стремление выведать все логически. Но разве можно посмотреть на все эти письма, фотографии и даже нацистскую форму, а потом махнуть рукой и заколотить обратно дверь? Сделать вид, что ничего этого не было? Продолжать тепло отзываться о дедушках на семейных праздниках? Генри не чувствовал, что способен на это.
Спустившись вниз, Генри нашел свой телефон и набрал номер отца. Он поколебался, прежде чем нажать на кнопку вызова. В конце концов, что он ему скажет? Здравствуй, отец, а ты случайно не знаешь, наш дед был фашистом?
— Привет, пап, — проговорил Генри, когда в трубке зазвучал голос отца. Он оперся о кухонный стол, глядя в стену перед собой. — Слушай, я нашел одну фотографию, которая… сбила меня с толку.
— Какую фотографию? — спокойно поинтересовался отец.
— Она старая, сороковых годов, и на ней Давид и Адольф, и на них… немецкая форма, — немного сбивчиво пояснил Генри.
Отец же в трубке резко замолчал. Было слышно только его сипловатое дыхание старого курильщика. Генри тоже молчал, добавить ему было нечего.
— Где ты нашел ее? — сухо поинтересовался отец. Из его голоса моментально исчезло все дружелюбие.
— Разбирал дом деда, нашел в одной из книг, — не задумываясь, соврал Генри. В это мгновение ему перехотелось открывать отцу всю правду. Было что-то странное в их нынешнем диалоге, что заставило напрячься.
— Сожги ее и забудь, — почти приказал отец. Его голос звучал отрывисто, Генри даже почудился немецкий акцент в этих словах.
— В смысле? — нервно усмехнулся Генри. — Пап, что это значит? Скажи мне.
— Нечего говорить. Просто сожги ее. И не лезь не в свое дело.
На заднем плане раздался взволнованный голос матери Генри, но отец уже положил трубку. Генри отнял телефон от лица и с удивлением смотрел на экран своего смартфона. Потом медленно выдохнул и повернулся к жене.
— Все чудесатее и чудесатее, — процитировал он «Алису» и кратко пересказал Марго недлинный разговор с отцом.

Жена опять говорила мудрые и рассудительные вещи. Генри нравилось то, что они всегда взаимодополняли друг друга. Он не был более эмоциональным, но сейчас, когда ему требовалась поддержка и более спокойное отношение к ситуации, Маргарет была рядом. В обратной ситуации, когда его любимую что-то возмущало и сбивало с толку, Генри старался поддержать ее и рассмотреть ситуацию объективно.
Наверное, на этом они и сошлись когда-то, и на этом был основан их брак. Взаимоподдержка и понимание. Честно говоря, Генри считал, что эти чувства были важнее и лучше самой любви, которая, как они, врачи, знали, была не более, чем химической реакцией мозга. Конечно, он любил Марго, но ценил такие вот поступки сильнее, чем привычные слуху признания из трех вечных, как мир, слов.
— Да, я думаю, спросить у дяди, брата отца, — согласно кивнул Генри. — Он родился в тридцатых годах, кажется, в тридцать третьем. Уж он точно должен помнить хоть что-то.
На опасение жены Генри кивнул и даже на миг ощутил укол страха. Что, если Дядюшка Сэм действительно следил за ними? Конечно, они с Марго не преступники и их не посадят за то, что они нашли доказательства причастности их родственников к фашистам. Но разбирательства могут быть и долгие. К тому же, возможно, это подставит их старших родственников, которые немного застали войну в детском возрасте.
— Я съезжу к нему домой — снова кивнул Генри. — Так у него не будет возможности сбросить трубку. От отца я уже явно ничего не добьюсь.
Конечно, вероятность того, что восьмидесятичетырёхлетний Хайнц помнил то, что делал его отец, когда ему самому было лет десять, была мала. Но зато возможность того, что старик не будет врать, подверженный в силу возраста сентиментальности, была высока.
Генри пошел за женой к столу, перехватив ее за плечи в какой-то момент и наклоняясь, чтобы нежно поцеловать в губы. Так, молчаливо поблагодарив за ее понимание, мужчина сел за стол, принимаясь за ужин.
— Прости меня заранее, — проговорил Генри, отпивая сок из красивого стакана, которые выбирала его жена для нового дома. — Мне кажется, в ближайшее время, я только об этом и буду думать. Слишком уж все… неожиданно как-то.
Помолчав, он добавил с любящей улыбкой:
— В любом случае, лабораторию мы тебе сделаем. Этот хлам так или иначе надо разобрать, не лежать же ему там еще столетие.
Генри постарался отвлечься от безрадостных мыслей, и, вроде бы, это получилось. Он подумал о том, что надо сперва вытащить те вещи, которые не представляют никакой исторической ценности, так сказать. Граммофон, печатную машинку, мебель. Попробовать выставить это на продажу ценителям.
Оставить себе лишь дневники и письма, чтобы была возможность изучить их самостоятельно или с помощью небезразличных родственников. Пока Генри не знал, что делать с формой. Эту вещь явно не выставить на аукцион, тут же придут «небезразличные» полицейские из какого-нибудь специального отдела. Отдать в музей? Тоже придется объясняться, к чему Генри не был готов совершенно. Оставить себе? Так себе память. Но и уничтожить рука не поднималась. Пока он не был готов просто сжечь и забыть, как советовал отец.

Пожалуй, Генри никогда всерьёз не задумывался о собственном отношении к тому, что творилось на Земле в сороковых. Его, как и многих, в школе пичкали историями о том, что нацисты — это плохо, а мир для всех и толерантность — хорошо. Но всё это казалось таким далёким, почти не настоящим, как в фильмах.
Он гордился своими предками, когда верил в легенду о беглых евреях, но никогда особенно не проникался ей достаточно глубоко. Просто Генри там и близко не было. Он попросту не мог представить, насколько могло быть жутко в те времена.
Но теперь эта давняя история вернулась, и буквально стояла перед глазами в виде формы офицера СС, в виде всех этих снимков, бережно собранных рукой деда. И вместе с этим Генри понимал, что не может игнорировать её. Потому что именно в тот момент, как пришло жуткое осознание возможной правды, ему стало не всё равно.
Причин на то было множество. Хотя бы банальная — Генри до сих пор носил фамилию своего деда, переданную по мужскому поколению. Хуже того, из-за него к семейству Фогелей присоединилась его жена. Конечно, это могло звучать глупо, но Генри чувствовал омерзение от одной только мысли, что мог дать любимой женщине фамилию кровавого нациста.
Или вот причина посложнее. Генри с женой до сих пор присоединялись к его родственникам на некоторых праздниках. Его ведь воспитали так, в крепкой сплочённой семье, где все держались друг за друга и поддерживали связь. Где рассказывали много историй, которые, вероятно, все были пропитаны ложью.
Теперь же невольно приходила мысль: а была ли одна простая, определённая причина тому? И не заключалась ли она в том, что беглым преступникам хотелось держаться группой, чтобы иметь возможность вытащить другого, если он начнёт тонуть?
Были и другие вопросы. Например, кто придумал эту легенду о евреях и как она стала известна досконально всем родственникам Генри? Вот чтобы никто не ошибался даже при упоминании деталей? Уж не легендарные ли деды?
Генри пришлось изрядно потрудиться, чтобы отбросить все эти мысли и вернуться сознанием к любимой жене и ужину. Вот уж он совсем не так представлял себе этот день. Скорее, его планы были просты. Как следует поработать на чердаке, устать и получить благодарность в виде ужина и нежностей от Маргарет. Но предполагать в этот раз оказалось плохой затеей…
— Конечно, хочу, — улыбнулся он жене на предложение. — Ты же меня стукнешь, если я скажу, что не хочу тебя в это втягивать.
Генри действительно не очень хотел, чтобы Марго была как-то связана с этой явно грязной постыдной историей. Но уже было поздно. Она уже вышла за него замуж, а значит автоматически была причастна. Кроме того, Генри надеялся, что его жена сможет подметить что-то странное или подозрительное в разговорах со старыми родственниками — что-то, что может упустить он из-за испытываемых эмоций.
Они обсудили ещё немного злополучные вещи, а точнее, их вероятную продажу. Генри пожал плечами — безликие пластинки и многие другие не именные вещи можно было спокойно продать в антиквариат. Но согласился подождать ещё какое-то время, пока вся эта муть не уляжется, и он не получит нужные ответы на его многочисленные вопросы.
В тот день наверх они оба больше не поднимались. Генри пригласил жену на небольшую прогулку по их природному захолустью и даже немного отвлёкся благодаря её всегда приятному обществу. Вернувшись же домой, они забылись в объятиях друг друга сладким сном. К счастью, не прерываемым кошмарами даже после таких впечатлений.
Через пару дней, когда выдался совместный выходной, супруги направились к Хайнцу — самому старшему из сыновей по обоим веткам. Дяде было уже восемьдесят четыре года, и оставалось только надеяться, что тот хоть что-то помнил из собственного детства.
— Мы с тобой, как детективы, — с лёгкой улыбкой говорил Генри жене, следуя к дому родственника. — Думаю, после фиаско с отцом, начну в этот раз издалека. А то мало ли он заодно и нас решит сжечь…
Хайнц открыл дверь не сразу, но его шаркающие шаги, а также громкий голос Ханны, его жены, вопрошающей, кто пришёл, были слышны издалека. Наконец, на пороге показался вполне себе обыкновенный дедушка, чуть сгорбленный из-за высокого роста и больных костей, сухопарый, с морщинистым лицом и седыми редкими волосами.
— Привет, дядя, это Генри, — представился племянник на всякий случай. — Мы с женой решили заглянуть к тебе. Как вы?
Что отличало Хайнца от многих людей его возраста, так это пронзительный взгляд. Совсем не подслеповатый и уж точно не глуповатый, как это часто бывало из-за старческих изменений. Нет, Хайнц совершенно точно помнил, кто перед ним. Но улыбался очень добродушно и в дом тут же впустил.

Прошло несколько дней с тех пор, как Генри с женой обнаружили неприятные сюрпризы на собственном чердаке. Это время оба провели в работе, помогая людям, которые этой помощи заслуживали. Но, в отличие от Марго, Генри постоянно возвращался мыслями к чердаку и неприятному разговору с отцом. Однако у него было время, чтобы разложить всё в голове по полочкам и успокоиться.
Возможно, моральные проблемы терзали его сильнее, если бы его старшие родственники были живы. Отдавать едва передвигающихся девяностолетних стариков под суд, как оно полагалось, или дать им возможность дожить свои скудные года так, как они привыкли. Так, как было бы милосерднее. Но оба деда уже покоились в земле. Адольф умер, когда Генри было всего четырнадцать, а Давид (он же Франц, как оказалось), пятнадцать лет назад.
В живых остались только их дети, которые, хоть им и было уже много лет, к самой войне отношения не имели. Тому же дяде Хайнцу было всего немногим больше десяти, когда ужасы мировой войны закончились, а он был самым старшим их всех родственников Генри.
Так что Генри успокоился. Ничего уже не попишешь. Вешать грехи дедов на их сыновей он не собирался, даже если те и покрывали отцов долгие годы. Однако разобраться хотелось. Просто, чтобы знать.
Об этих умозаключениях Генри, разумеется, поведал своей жене. Он был уже достаточно взрослым, чтобы не скрывать от любимого человека даже, казалось бы, незначительные вещи. Кажется, Марго успокоили его слова.
— Конечно, мне будет неприятно узнать такое, но что поделать, они уже мертвы, — говорил он, пожимая плечами. — Но хотя бы узнаем, не нужно ли нам сжечь всё это антикварное наследство от греха подальше.
Оказавшись в доме Хайнца и Ханны, Генри испытывал двоякие чувства. Он бывал в гостях у своих родственников, но теперь всё вокруг выглядело иначе. Это всё ещё был эдакий стариковский закуток, с вязаными крючком пледами и старыми вазочками, скрипучей мебелью и облупившейся местами краской. Но теперь-то Генри знал, и если не наверняка, то уж точно догадывался, какие тайны скрывают эти милые старички.
Честно говоря, плести какие-то интриги Генри не умел. Он был прямым человеком, не умеющим юлить, так что какое-то время вёл с дядей и тётей простые беседы — интересовался их здоровьем, спрашивал о жизни и не нужна ли им какая помощь. Он выискивал возможность как-то намекнуть на терзающие его вопросы, но в силу характера не находил их.
Разумеется, выручила жена с её природной женской хитростью и мудростью. Она завела разговор о доме, в который они переехали, и с которым теперь возились, приводя его в порядок. Однако, надо отдать должное, «Давид держал его в прекрасном состоянии. Мы все по нему безумно скучаем». Не передать словами, как Генри был благодарен такому плавному повороту разговора. Но выказал это лишь тёплым взглядом.
Как и полагалось дедушке Хайнц немного расчувствовался. Он действительно скучал по отцу. И речь так замечательно пошла о том, каким его отец был раньше, каким его помнил Хайнц, будучи совсем ещё пацаном. Однако истории эти Генри знал, они повторялись раз за разом и уж точно звучали на поминальной службе.
Тогда Генри решил сыграть ва-банк и, произнося следующую фразу, внимательно смотрел на пожилых родственников.
— Да, Франц был замечательным человеком.
Чёрт побери, Генри был готов поклясться, что взгляд Хайнца тут же стал ещё более цепким и колючим. Но старики и бровью не повели. Ханна встревоженно взглянула на гостей:
— Франц? Милый, что-то случилось с моим братом Францем?
Мысленно Генри выругался такими словами, которых никогда не позволял себе вслух. Он совершенно забыл об ещё одном дяде, носящим такое имя. Вот и как тут разобраться с такой толпой родственников?